на наш Телеграм
В прошлом тексте, начавшем наш цикл, мы поставили вопрос о богословском измерении мутаций сексуальности в современности; для ответа на него мы были вынуждены задаться другим вопросом: как христианам толковать историю, а значит, и исторические изменения семьи, сексуальности и пр.; мы таким образом набрели на марксизм; но марксизм надо как-то согласовать с христианским богословием; вот этим согласованием мы сейчас и займемся, а затем посмотрим, что это может нам дать для разрешения семейного вопроса.
III.
Иоанн Златоуст — один из авторитетнейших отцов Православной Церкви и, наверное, самый авторитетный по социально-этическим вопросам. А православное учение имеет своим источником не только Священное Писание, но и Священное Предание (то есть творения святых отцов прежде всего). Чему же учит Златоуст (то есть Церковь в его лице)? Люди равны, во-первых, по своей природе, у всех людей одно естество; во-вторых, люди равны по отношению к миру: солнце, воздух, земля, вода — общие, даны Богом всем; в-третьих, люди равны перед Богом: Он — всем Отец, Иисус распят за всех и т. д. Если равенство столь всеоблюще, то откуда неравенство? — из-за «корня всех зол — сребролюбия». Златоуст утверждает — говоря современными терминами — что собственность и деньги — социальные конструкты, у них нет основания ни в природе, ни в богословии; собственность и деньги — условности, порожденные грехом и причиняющие неисчислимое количество зла. Как победить корень всех зол? С помощью «великой радости, добродетели и благодати» — общности имуществ. Здесь и сейчас надо, говорит Златоуст, отказаться от собственности и денег, все обобществить в братстве любви. Это не утопия: так было у первых христиан, так есть у монахов, ничего не мешает нам ввести общность имуществ прямо сейчас, считает Златоуст. Замечательно, что социально-экономическое учение Златоуста не аскетично: он много раз говорит, что грех не в самом богатстве, не в самом имуществе, материальных вещах и т. д., а в их использовании (то есть в общественных отношениях), грех в сребролюбии, то есть в разделении, то есть в неравенстве, грех в том, что одни богаты за счет других; общность имуществ сделает богатыми всех без греха. Замечательно также, что сребролюбие, будучи грехом, помрачает не только совесть, но и разум: Златоуст много раз говорит, что частная собственность неудобна, неполезна, вредна; общность же имуществ рациональна, удобна, полезна; только страсть сребролюбия мешает людям это увидеть. Поскольку у христиан сребролюбие, неравенство, собственность, деньги и пр. сохраняются, постольку ещё не все обратились ко Христу: христиане живут не по-христиански; общность имуществ у христиан привлекут ко Христу всю вселенную, считает Златоуст. И это не просто слова: Златоуст предлагает все это как конкретную, реализуемую программу. Две цитаты: одна, обращенная к народу, вторая — к властям:
«И хорошо сказал: «и великая благодать была на всех их», потому что благодать — в том, что никто не был беден, то есть, от великого усердия дающих никто не был в бедности. Не часть одну они давали, а другую оставляли у себя; и (отдавая) все, не (считали) за свое. Они изгнали из среды себя неравенство и жили в большом изобилии; притом делали это с великою честью. Так они не смели отдавать в руки (апостолов) и не с надменностью отдавали, но приносили к ногам их и предоставляли им быть распорядителями и делали их господами, так что издержки делались уже как из общего (имения), а не как из своего. Это предохраняло их и от тщеславия. Если бы так было и теперь, то мы жили бы с большею приятностью — и богатые, и бедные. Как бедным, так и богатым было бы приятно. И, если угодно, мы изобразим это, по крайней мере, словом, если не хотите (показать) делом, и от того уже получим удовольствие. Правда, это весьма ясно и из того, что было тогда, так как продающие не делались бедными, но и бедных делали богатыми.
Но изобразим теперь это словом: пусть все продадут все, что имеют, и принесут на средину, — только словом говорю; никто не смущайся — ни богатый, ни бедный. Сколько, думаете, было бы собрано золота? Я полагаю, — с точностью сказать нельзя, — что если бы все мужчины и все женщины принесли сюда свои деньги, если бы отдали и поля, и имения, и жилища (не говорю о рабах — их тогда не было, быть может, отпускали их на волю), то, вероятно, собралось бы тысяча тысяч литров золота или лучше сказать даже два и три раза столько. Скажите, в самом деле, сколько теперь вообще жителей в нашем городе? Сколько, думаете вы, в нем христиан? Думаете ли, что сто тысяч, а прочие язычники и иудеи? Сколько же тысяч золота было бы собрано? А как велико число бедных? Не думаю, чтобы больше пятидесяти тысяч. И чтобы кормить их каждый день, много ли было бы нужно? При общем содержании и за общим столом, конечно, не потребовалось бы больших издержек. Что же, скажут, мы будем делать, когда истратим свои средства? Ужели ты думаешь, что можно когда-нибудь дойти до этого состояния? Не в тысячи ли раз больше была бы благодать Божия? Не изливалась ли бы благодать Божия обильно? И что же? Не сделали бы мы землю небом? Если между тремя и пятью тысячами это совершалось с такою славою, и никто из них не жаловался на бедность, — то не тем ли более в таком множестве? Даже и из внешних (нехристиан) кто не сделал бы приношения? А чтобы видеть, что разделение сопряжено с убытками и производит бедность, представим себе дом, в котором десять человек детей, жена и муж: она, положим, прядет пряжу, а он получает доходы отвне. Скажи же мне, когда больше издержат они, вместе ли питаясь и живя в одном доме, или разделившись? Очевидно, что разделившись; если десятеро детей захотят разделиться, то понадобится десять домов, десять трапез, десять слуг и постольку же прочих принадлежностей. И там, где много рабов, не для того ли все они имеют общий стол, чтобы меньше было издержек? Разделение всегда производит убыток, а единомыслие и согласие — прибыль. Так живут теперь в монастырях, как (жили) некогда верные. И умер ли кто с голода? Напротив, кто не был удовлетворен с большим изобилием? А теперь люди боятся этого больше, нежели броситься в неизмеримое и беспредельное море. Но, если бы мы сделали опыт, тогда отважились бы на это дело. И какая была бы благодать? Если тогда, когда не было верных, кроме лишь трех и пяти тысяч, когда все по вселенной были врагами (веры), когда ни откуда не ожидали утешения, они столь смело приступили к этому делу, то не тем ли более это возможно теперь, когда, по благодати Божией, везде по вселенной (находятся) верные? И остался ли бы тогда кто язычником? Я, по крайней мере, думаю, никто: таким образом, мы всех склонили бы и привлекли бы к себе. Впрочем, если пойдем этим путем, то, уповаю на Бога, будет и это. Только послушайтесь меня, и устроим дела таким порядком; и если Бог продлит жизнь, то, я уверен, мы скоро будем вести такой образ жизни».
Царице Евдоксии:
«Бог, будучи создателем всей природы, по существу стоит выше всякой власти и господства, а все люди равны, хотя один кажется имеющим превосходство над другим. И тебе дал (Он) царский скипетр не для того, чтобы ты считала себя выше других, а чтобы оказывала всем равенство пред законом и справедливость. Не слава, богатство и мирская высокость поможет нам в страшный день суда, а только исполнение заповедей. Умоляю, облегчи поскорее тяготящую их скорбь и несчастие, помня Спасителя».
Иными словами Иоанн Златоуст просто-напросто считает социальным идеалом христианства — социализм, и выдвигает этот идеал не как утопию, а как нечто, во-первых, реально существующее (у первохрситиан и монахов), а, во-вторых, вполне реализуемый здесь-и-сейчас-для-всех. Программа-минимум Златоуста: перераспределение общественного богатства от привелигированных слоев к беднейшим слоям, создание масштабной системы социальной взаимопомощи. Программа-максимум Златоуста: обобществление собственности. Марксисты однако скажут, что это все «идеализм», христиане же будут критиковать марксизм за «материализм».
Мы не можем просто механически соединить богословский и марксистский подходы. История есть единственная реальность и пространство Богооткровения. Как нам, однако, совместить Божественное домостроительство (икономию, «экономику») и реально данные факты истории, ее материю? Как нам понять все изменения и противопоставления истории (язычество/христианство, например), если она богословски есть единый богоуправляемый процесс? Есть природа и живущие в ней люди. История в строгом смысле есть некое действование людей, Борьба и Труд, производительные силы и производственные отношения, образующие данную формацию, и история есть не что иное, как движение формаций. Где здесь место Божественной икономии («экономике»)? Алексей Лосев, этот монах, этот имяславец, узник ГУЛАГа, осужденный за свою философию, может быть, крупнейший православный философ XX века, этот марксист ответит на наши вопросы.
Вот что писал Алексей Лосев в тексте «Из разговоров на Беломорстрое» о большевиках, которые принесли ему столько страданий:
«Вы продолжаете думать по старым либерально-интеллигентским методам, что большевик — это самый примитивный, самый схематический и элементарный человек. Большевик — это самый сложный человек современности». Когда это говорит Лосев, ему можно верить.
А вот он же об СССР:
«Если вы хотите найти сейчас в мире место, где еще не заглох идеализм, где существует подлинная духовная жизнь с ее творчеством, с ее падениями и с ее взлетами, то это — СССР. Культурный мир погряз в мещанстве, в материальных интересах, в заботах об удобствах жизни. Ни одна страна не переживает тех конфликтов и тех свершений, которые творятся у нас. Америка слишком материалистична, чтобы допустить у себя роскошь коммунизма, западный человек слишком любит теплое, покойное местечко, чтобы решиться поднять на своих хилых плечах всю тяжесть нового переустройства жизни. Под влиянием пережитого и переживаемого каждый мещанин у нас мудрее Канта и Гегеля; и никакому западному профессору философии и не снилась та глубина проблем, которая ежедневно, ежеминутно открыта перед взором нашего последнего простолюдина. Нужно быть слишком искренним романтиком, слишком самоотверженным человеком, чтобы жить у нас в унисон с эпохой. У нас разрушены наши старые гнезда, и бытовые, и идеологические; каждый из нас плывет над бушующей бездной истории, могущий каждую секунду погибнуть и каждую секунду быть вознесенным к самому кормилу власти. Это дает нам знание, которое неведомо никаким мещанам мира, какие бы кафедры они не занимали на Западе. Мы перенесли голод, холод, кровавые гражданские войны и несем еще и теперь тяготу повседневной борьбы за торжество нашей идеи. Только мы — не мещане, и только у нас — настоящая духовная жизнь, ибо духовная жизнь есть не рассуждение, а жертва, жертва всем ради идеи, СССР — столп и утверждение мирового идеализма» — примерно в то же время Кожев во Франции говорит, что даже когда советский человек пьет водку, он пьет ее философски, а политический террор, исходя из Гегеля, считал «правом на политическую смерть», превращающую Раба в Гражданина. Все это я упоминаю, чтобы напомнить: СССР — совсем не простая вещь, ни в философском, ни в моральном смысле; и если великий православный мыслитель, пострадавший от советского режима, говорит так, — к нему стоит прислушаться. А кому кажется, что это все «слишком», вот еще цитата из того же текста:
«К чему же тут вся эта риторика о идеализме СССР, о духовной жизни советского гражданина и т. д. Ведь это же все риторика, эстетика, а главное, полное необладание чувством меры. Надо, товарищи, меру знать. Меру знать надо, товарищи! «Какая пошлость!» — мелькнуло у меня в голове. Кто-то сзади меня шепнул кому-то: «А жизнь-то как раз и не знает никакой меры».
Всякая реалия имеет, по Лосеву, материальную и идеальную стороны, всякая реалия — их синтез. Материальной стороной истории является формация, а идеальной — предполагаемые ей идеалы. Заметьте, что нам здесь не нужно отвечать на «основной вопросы философии», ведь идеального нет без материального, материального нет без идеального. Бессмысленно спрашивать, что первично, а диалектическую цепочку идеал/материя можно тянуть с любого конца. Если мы «идеалисты», то и в таком случае мы вынуждены сказать, что идеал не висит в воздухе, он или действителен, то есть материален, или его просто нет: идеал действует в «исторической материи» и только там его можно обнаружить (нет христианства вообще: был Израиль, был Иисус, есть Церковь, это все исторические реалии). Если мы «материалисты», то и в таком случае мы вынуждены сказать, что всякое материальное несет свою идеальную сторону, коли есть базис есть и надстройка, коль есть классовая борьба, то есть и общественное сознание: «голой» материи не бывает, «голой» классовой борьбы не бывает. В любом случае даже с точки зрения диалектического материализма — если он и правда желает быть диалектическим — надстройка не может не иметь обратного влияния на базис, надстройка обладает качественным, несводимым к базису своеобразием, также как, например, жизнь несводима на «мертвую материю», образует отдельный «этаж бытия», хотя и «состоит» из нее. Алексей Лосев, «История эстетических учений»:
«Для меня нет ни просто идеи, ни просто материи, нет ни только одной сущности, ни только одного явления, что всякая сущность всегда так или иначе является, а явление есть всегда так или иначе проявление, — что повторять и доказывать это еще раз совершенно не требуется. Я беру производственные отношения только как проявление духа данной культуры и духовную стихию данной культуры — только как сущность производственных отношений. То и другое — неразрывные стороны одного и того же, одного и того же типа данной культуры. Так, пластический стиль античной культуры я вывел из рабства, а рабство описал физиономически, как проявление скульптурной сущности античного духа. Один и тот же тип, лик, душа (или как хотите называйте) культуры охватывает и подчиняет себе и все внешнее в ней, включая производственные отношения, и все внутреннее в ней, включая религию и философию. И таким образом, если ставить вопрос теоретически — категориально и принципиально — философски, то я не могу сказать ни того, что бытие определяет сознание, ни того, что сознание определяет бытие, но должен сказать, что то и другое — только абстрактные стороны одного и того же живого тела культуры. Если марксизм есть учение о том, что именно бытие определяет сознание, то в этом отношении я вынужден признать себя идеалистом. Между бытием и сознанием существует вовсе не причинно-силовая и вещественная связь, но диалектическая. Диалектическая же связь не есть просто вещественная (это было бы механицизмом), как, правда, она не есть и чисто логическая».
Алексей Лосев, «Итоги тысячелетнего развития» на примере Античности:
«Что же общего между античной философией и рабовладельческим способом производства? По содержанию ровно ничего. Ведь во всем существующем кроме содержания необходимым образом присутствует еще и определенного рода оформленность этого содержания, то есть определенного рода целостная структура, единораздельная целостность. Но тут мы категорически утверждаем: методически-структурное соотношение отдельных элементов рабского способа производства логически одно и то же и в рабском способе производства, и в античных философских отношениях идеи и материи. Именно идея в античной философии не есть рабовладелец, а материя не есть раб; но все-таки идея почти всегда трактуется здесь как формообразующий принцип, а материя – как пассивный материал для этого формообразования. В античном способе производства рабовладелец выступает не как цельная личность, но только как интеллект, как орудие формообразования; и в античной философии интеллект трактуется не как абсолютный дух, но только как принцип формообразования; и поэтому он в такой же степени не есть цельная личность, в какой не является ею и раб».
Это принципиальный отрывок для марксистского учения о базисе и надстройке. В полном соответствии с теорией исторического материализма мы должны спросить: надстройкой какого базиса является материализм, атеизм, детерминизм? Ответ очевиден: капитализма, ибо именно в Новое время, капиталистическую эпоху, материализм становится господствующим мировоззрением. Марксисты остаются еще слишком метафизиками: с какой стати они утверждают «вечные» истины вроде небытия Бога и первичности материи? Это все некие идеи, и как таковые они повязаны с базисом. Следовательно, при смене базиса сменятся и идеи и много больше, чем идеи.
Алексей Лосев:
«Производственные отношения не есть только производственные отношения. Чтобы перейти с одной духовной стадии на другую, надо измениться физически. Вот в чем я вижу смысл великого принципа, что бытие определяет сознание. Обычно думал так западноевропейский философ: мировоззрение — само по себе, а тело мое — само по себе. Действительно, если под мировоззрением понимать сумму безжизненных абстракций, то это рассуждение до некоторой степени справедливо, хотя и тут по самому стилю мировоззрения всегда можно узнать и жизнь соответствующего тела. Однако если брать мировоззрение по существу, то я не могу оторвать его от состава крови, от половых функций, от состояния желудка, от жизни организма в целом. Иначе девица может сколько угодно становиться проституткой, не опасаясь никакого влияния от этого на свое духовное состояние; и можно вообще жить и вести себя как угодно, и это никак ни на что не повлияет. Мудрено ли, что при такой точке зрения и производственные отношения превратились в случайный внешний привесок духовной культуры, никакого сознания в ней не определяющий?
Я же утверждаю, что изменить свое мировоззрение можно, только изменившись физически, телесно. Поэтому и докапиталистическое, антично-средневековое чувство тела, и послекапиталистическое, социалистическое (но только не в смысле западного либерализма, а в смысле все того же восточного абсолютизма) несравнимы с новоевропейской пошлостью абстрактных форм материализма, спиритуализма и логицизма».
Социальной материей античности было рабовладение, а ее идеалом — интуиция тела, чувственно данный космос. С христианством интуиция тела сменилась на свою противоположность — интуицию личности, в частности — на идеал Абсолютной Личности Бога. Лосев в «Итогах тысячелетнего развития»:
«В своих предельных обобщениях тогдашняя философская эстетика [античная] все таки не шла дальше чувственно-материального космоса, пространственно ограниченного, но ограниченного, собственно, и во времени, поскольку исповедуемое здесь вечное круговращение всегда приходит к одной и той же пространственно-временной структуре космоса. Этот воистину рабовладельческий чувственно-материальный космос, будучи суммой всех материальных вещей, был только предельным обобщением раба как живой вещи и рабовладельца как организатора этой вещи, оставался нетронутым в эпоху эллинизма, хотя и усиленно трактовался как субъективно-внутренне переживаемый, как логически и диалектически конструируемый и как предмет всякого рода сакральных и магических операций. Подлинная новость наступила только тогда, когда вместо раба-вещи выступила свободная личность, которая в своем предельном обобщении давала уже не чувственно-материальный и космологический абсолют, но абсолют личности, не только стоящий выше чувственно-материального космоса, но и впервые создающий этот последний, причем для достижения своих собственных, неисповедимых целей. То был уже не чувственно-материальный пантеизм, но абсолютно-личностный монотеизм, то есть такая религиозная система, как иудаизм, христианство или ислам. Только здесь прервалась тысячелетняя красота чувственно–материального космоса, и только тут мыслители перестали радоваться вечному круговращению вещества в природе и стали страдать о всеобщем космическом грехопадении».
Так мы ответили на второй наш вопрос: история развивается диалектически, оставаясь единой, история есть единый процесс. Этот процесс, диалектически взятый, есть единство противоположностей: язычество есть ступенька к христианству, она же одновременно есть противоположность христианству. Блестящий пример того, как можно видеть историю мира как единый процесс во всей его сложности, а не говорить, как обычно: ну вот было язычество, а потом Бог нажал кнопку и стало христианство. Нет, язычество — необходимый диалектический момент божественной икономии, при этом в силу той же логики мы не признаем за ним «правды» (соответственно, если язычество — тезис космоса, христианство — его антитезис в личности, то Конец истории явит синтез: подчинение космоса Абсолютной Личности). Мы можем мыслить историю как единый процесс, при этом не отождествляя все подряд друг с другом: язычество не развивается в христианство, они противоположности, но именно как таковые образуют единый процесс. Человечество после грехопадения определено языческой идеей поклонения Космосу, что в социальном плане дает рабовладение. Диалектический переход приводит к христианской идей личности, запускаемой Боговоплощением. Интуиция личности, однако, имеет трехчастную диалектическую структуру, а следовательно, должна явить эту диалектику в исторической материи.
«История эстетических учений»:
«В саморазвивающейся исторической идее я вижу ее дух и вижу ее тело, производственные отношения. Покамест дух не проявился и не выявился в своем собственном специфическом теле, до тех пор я не знаю никакого духа. Тело осуществляет, реализует, впервые делает существующим внутренний дух, впервые его выражает бытийственно. Сознание только тогда есть осознание, когда оно действительно есть, т. е. когда оно определяется бытием. Это диалектическое саморазвитие единого живого телесного духа и есть последняя, известная мне реальность. Экономика делает специальную идею выразительно-сущей. Дух, который не создает своей специфической экономики, есть или не родившийся, или умирающий дух».
Это очень простая мысль: вот есть христианство, и что? Что в нем такого особенного? Чем оно отличается от всего другого? Словами? Но если христианство не только слова, а реальность, действительность, то это должно быть проявлено во всех сферах жизни, и в экономике не «тоже», а «особенно» в ней. Ибо если главная идея христиан — любовь, то ведь это означает особую социальную связь — опять же, если мы любовь понимаем не как слова, а как реальность, как дела. Совокупность этих социальных связей любви должны дать определенный социум, определенную экономику. И они ее дали.
Христианство родилось как коммунистические первохристианские общины, которые в эпоху Константина сменились на коммунистические монастырские общины. Иоанн Златоуст, считавший монастыри компромиссом — «я часто молил, чтоб миновалась нужда в монастырях, и настал и в городах такой добрый порядок, чтобы никому никогда не нужно было убегать в пустыню», — описывал общение имуществ у первохристиан: «так живут теперь в монастырях, как (жили) некогда верные» и призывал так же жить своих современников — и нас, читателей своих творений. Тема Рода и здесь важна. Тертуллиан описывал первохристианские общины: «всё у нас общее, кроме жён». Анания и Сапфира были наказаны смертью (кажется, уникальный случай в Новом Завете) именно за грех против общности имуществ. Монастырские общины отказывались от семьи вообще — как раз чтобы не было угрозы общности имуществ, ибо семья — зародыш собственности (см. об этом «Историю социализма» Каутского).
Вернемся на секунду к диалектике идеального/материального, надстройки/базиса. С точки зрения материализма христианство есть движение, рожденное низами Римской империи, выражающее чаяния угнетенных Античности (Энгельс это разбирает в статье «К истории первоначального христианства»). С точки зрения богословия, христианство — реальность, запускаемая Богом, Божественное вмешательство в историю. Заметим, что, во-первых, для наших целей, в общем-то, без разницы, какой взгляд считать верным (утверждая одно или другое, мы впадаем в метафизику и уходим от истории), а во-вторых, истинным можно считать два эти подхода одновременно: как человек Иисус — вот этот эмпирически существовавший плотник и проповедник, создавший движение рыбаков, проституток и прочих отбросов общества. Его движение распространилось среди низов Империи. Как Бог — Иисус вмешивается в ход истории, основывает Церковь и так далее. Бог действует в истории — да, именно что в истории, историческими силами, а не просто нажимает небесную кнопку «все спасены» или «все прокляты». Он посылает пророков, Он Сам приходит в историю, посылает апостолов — и все они действуют в истории, историческими силами. Лучшим выразителем такого подхода был Гегель: сама история есть действие Абсолютного Духа, а не так, что вот у нас история отдельно, а вот Дух отдельно. Не Дух шествует в истории, а история, исторический процесс есть в существе своем поступь Абсолютного Духа. Марксизм лишь углубил эту мысль в социально-экономической области. В сущности, речь идет о двух разных языках и одной и той же реальности: например, разница между термином «Князь мира сего» и термином «капиталистическая миросистема» такая же, как между словом «стол» и словом «table». Но первый термин лучше, ибо затрагивает фундаментальную ситуацию человека, а второй — лучше, ибо позволяет детализировать эту ситуацию.
Коммунизм, однако, не мог сразу же стать господствующей формацией, история должна пройти всю диалектику, то есть развить потребные для коммунизма производительные силы (идея наращивает материю для своей реализации или — что то же самое — материя в своем развитии рождает идею). Отметим, однако, что и Новый Завет и догматика — то есть «надстройка», «идеология» христианства есть порождение коммунистического базиса: первохристиане и монахи с их общностью имуществ создали христианское вероучение.
Продолжим изложение идей Лосева. Христианская идея Абсолютной Личности исторически воплощается диалектически. Тезисом этой идеи был феодализм с абстрактным — не вошедшим в жизнь — утверждением Абсолютной Личности Бога. Антитезой — капитализм, где интуиция личности сменилась с идеала Абсолютной Личности Бога на идеал абсолютизации человеческой личности, но диалектически как раз это было уже действительным воплощением христианской истины. Синтезом — отрицанием антитезиса и возвращением на новом витке тезиса, но с сохранением центральных моментов — абсолютности и Бога, и человека, то есть с полнотой богочеловеческой истины — должен быть социализм.
Лосев в своей христиано-марксисткой диалектике не забывает вывести и такие явления как капитал, схему деньги — товар — деньги, превращение рабочей силы в товар: «Что это значит — превращение живой рабочей силы в товар? Теперь человек начал создавать ценности из самого же себя», то есть переход идеи Абсолютной Личности к абсолютизации человека привел к порождению ценностей, берущихся их самого же человека — к наемному труду. Всю эту удивительную философию/богословие капитализма см. помимо «Истории эстетических учений» в тексте «Некоторые элементарные размышления к вопросу о логических основах исчисления бесконечно-малых». Принципиально следующее: Лосев характеризует и рабовладение, и капитализм как антихристианство. Но если первое есть, так сказать, внешнее антихристианство или просто не-христианство, то капитализм есть внутреннее антихристианство, парадоксальная ступень развития самого христианства, необходимая для его осуществления в истории. Само современное антихристианство, современный отказ от христианства есть явление христианское. И эта логика проясняет множество вещей в современности. Она проясняет саму современность в ее сути. Современность есть развертывание христианства на стадии антитезиса, на стадии внутреннего антихристианства, то есть современное антихристианство есть парадоксальный прогресс христианства, всё большее отдаление, всё больший отказ от внешнего не-христианства, от традиционных обществ. То, что современность отказывается от христианства не означает, что она возвращается к язычеству, напротив современность становится всё более «современной». Так, например, христианство есть ликвидация язычества, идололатрии, «традиционных верований». На стадии феодализма, в тезисе: формально, догматически: утверждение Абсолютной Личности Бога и отрицание богов. На стадии капитализма, в антитезисе: реально, действительно, но негативно: капитализм, разрушая все связи, кроме товарно-денежных, уничтожил религию, в каждом из нас уничтожил саму возможность идололатрии, но негативно: атеизм. На стадии социализма, в синтезе явятся оба момента: утверждение Абсолютной Личности Бога при действительном реальном отказе от идололатрии. И следовательно, христианам надо призадуматься, на какой они стороне: не на стороне ли внешнего не-христианства они оказываются, на стороне язычества, ратуя за возвращение к традиционным ценностям, критикуя современность? Критикуя современность со стороны прошлого, вы оказывается в одной лодке с язычниками. Секрет в том, чтобы критиковать «вперед»: не ностальгируя, но надеясь; критика со стороны грядущего нам потребна. Апологеты христианства в современную эпоху должны быть антикапиталистами: если мы защищаем христианство, мы должны уничтожить тот общественный строй, который не позволяет верить: а при капитализме нельзя верить. Капитализм, пишет Маркс, полемизируя с атеистами-младогегельянцами, не знает никакой религии, кроме религии денег (статья «К еврейскому вопросу», например): поэтому, между прочим, атеистическая критика религии при капитализме, по Марксу, бессмысленна, религия уже убита Капиталом.
Христианский мир породил чудовищную негативную мощь глобализации, выжигающую все традиционные — то есть языческие — общества на планете. Так капитализм выполняет задачу, поставленную Библией. Но чисто негативно: освобождая от традиционных обществ, он оставляет человека в пустоте: материализм, атеизм, экзистенциальное одиночество. Маркузе утверждал, что социализм не снимет два отчуждения: отчуждение исторической справедливости и отчуждение жизни: то есть при социализме люди продолжат умирать и жертвы истории останутся не отмщенными, «не воскреснут». Но именно две эти проблемы «решает» религия. Учитывая, что при социализме вообще не останется никаких других проблем кроме этих, социализм — время религиозное по преимуществу, единственными актуальными проблемами, там останутся проблемы метафизические «зачем я живу?» и пр. Заметьте, что эти проблемы в большей части истории не были актуальными, их заслоняли проблемы выживания и пр. Религия почти для всех и почти всегда не была актуальной: надо было выживать, бороться. Актуальной она станет при социализме. Капитализм, уничтожая религию, уничтожает её как идеологию, как орудие эксплуатации; тем самым он выполняет негативную работу её очистки. Не оставляя никаких других связей кроме товарно-денежных он убивает все другие, в частности — религию. Тем самым борьба за социализм — это борьба за религию, более того — за возрождение религии в её чистоте. Капитализм всё более обессмысливая мир, готовит огромную пустоту для заполнения грядущим христианством, порождает великий экзистенциальный голод.
В «Истории эстетических учений» Лосев так кратко передает диалектику формаций — рабовладение, крепостничество, наемный труд и освобождение пролетариата: «Если Восток и античность, не имея опыта личности, превращают всего человека в вещь, т. е. в товар, а феодализм, возникший из абсолютно-личностного опыта, овеществляет только то в человеке, что мыслится им как безусловно овеществленное, а именно погруженность человека в земное инобытие, превращая в товар прилепленность человека к земле, то капитализм, связанный с абсолютизацией именно земной личности человека, находит возможным овеществлять, т. е. превращать в товар, не его земную инобытийность, т. е. превращать в товар не земную субстанцию человека, но — его земные акциденции, его живую силу. […] социализм, взятый как наибольшая противоположность капитализма, к тому же вступающая в активную с ним борьбу, есть не что иное, как диктатура пролетариата».
А так он же передает в «Истории эстетических учений» христианскую диалектику истории: Восток: «метафизически-трансцедентный мир идей в условиях неявленности этих идей или отвлеченной явленности и примата природы над личностью», Античность: «выявление трансцедентных идей, хотя выявления еще не полного, а постольку, поскольку они в смысловом отношении связаны с природно-стихийными силами, так что абсолютно идеальное или личностное начало растворено здесь без остатка в природе», феодализм: «те же метафизически-трансцедентные идеи, но уже в своем абсолютном явлении, когда этот мир идей является со всем своим личностным содержанием, в собственном, неповторимом теле, — примат личности над природой», капитализм: «впервые в истории перенос всей метафизически-трансцедентной абсолютности на человеческого субъекта», социализм: «овеществление их путем перехода из недр самоуглубленно-созерцательной личности в объективно-производственную социальную сферу». Иными словами, феодализм верует в идею Абсолютной Личности как в объективную истину, но исповедает ее лишь формально; капитализм, перенося идею Абсолютной Личности на человеческих индивидов, реализует ее, но саму ее лишает объективности, субъективирует ее; при социализме идея Абсолютной Личности вернется из глубин человеческого субъекта, снова станет «объективной», но объективной не в смысле догматики, не формально лишь, а в смысле реализованной социальной действительности. Надо добавить, однако, важное уточнение:
Диалектическое развертывание христианской идеи Абсолютной Личности характеризуется, согласно Лосеву, «постепенным убыванием идеальности, что, собственно говоря, в самой диалектической триаде отнюдь не содержится. Если второй член, антитезис, есть переход тезиса в инобытие, т. е. его отрицание и убыль, то, как известно, третий член, синтез, есть возвращение к первому члену и, следовательно, восстановление его содержания, хотя и на новой основе. Тот же исторический процесс, который характеризуется последовательным возникновением феодализма, капитализма и социализма, есть не просто диалектическая триада, но триада, двигающаяся в определенном направлении, именно в сторону убыли идеальности. Поэтому сначала мы имеем идею и дух как абсолютное бытие, потом как субъективно-человеческое, где идея оказывается только внутренне субъективной необходимостью, и, наконец, она просто растворяется во внеличной объективной социальности. Этого направления отвлеченная диалектика не знает; и оно почерпается не только из диалектики истории, но и из самой истории. Каждый из трех формулированных типов культуры должен иметь свой «идеальный», свой «реальный» и свой «действительный» период. И эти периоды должны вести историю либо к прибыли или убыли идеального (и, стало быть, реального), либо к круговращению на одной достигнутой определенной ступени».
То есть, по Лосеву, социализм есть «убыль идеального», «растворение» абсолютного бытия. Понятно, почему он так считал: советская действительность с ее материализмом и атеизмом не предрасполагала к оптимизму насчет «прибыли идеального». Мы, однако, знаем, что СССР рухнул и история продолжается. Вообще «История эстетических учений» — как и система Лосева вообще — не оставляет сомнений, что он видел свой идеал в феодализме — но в этом как раз его слабость: а вся история значит после феодализма бессмысленна? Как так вышло, что диалектика христианской истины приводит к отмене христианства? Можно предположить, что Лосев считал феодализм вершиной истории, а все, что за ней, — уже путем к Антихристу, но нам Лосев сам по себе не интересен; интересна его логика. Лосев, несмотря на все это, говорит нам, что направление в сторону «убыли идеального» не содержится в самой диалектике, выбор тут за самой историей — за нами. И более того. Лосев указывает, что диалектическое разворачивание христианской идеи в трех типах — феодализме, капитализме и социализме — может идти как в сторону убыли, так и в сторону прибыли идеального. Посмеем сказать, что история идет в двух направлениях одновременно — предельной убыли (к Антихристу) и предельной прибыли (к Парусии) (диалектику утопии мы разбирали в других местах: «Что делать после конца света», «Апокалипсис Стругацких», в преамбуле текста про феминизм). Социализм есть Новое Средневековье, которое, будучи завершением диалектического исторического процесса, есть утопия, то есть предапокалиптическая эпоха, эпоха которая доразовьется до всех пределов — Антихриста и Парусии. Нынешнее же время скорее напоминает «круговращение на одной достигнутой определенной ступени», лже-конец истории.
А. Ф. Лосев
Отметим однако следующее. Историческая концепция Лосева была уже сформулирована на этапе «Диалектики мифа», за которую его посадили. Но тогда эта концепция была сверхреакционной вплоть до антисемитизма (см. «Дополнения к “Диалектике мифа»). После освобождения этих элементов мы уже у Лосева не найдем, его концепция приобретает черты чистого марксизма. Как мы можем прочитать в его «Разговорах на Беломорстрое»: «кто не поработал на большой советской стройке, тот не знает, что такое революция, что такое коммунизм, что такое советская власть; и тот не поймет, как жизнь и смерть, наслаждение и скорбь воссоединяются в одном общем потоке всемирно-исторической мистерии человечества. История — это сладострастное наслаждение бытием. История — это сказка, и действительность фантастичнее всякого Гофмана и Эдгара По». Это писал «строитель» Беломорканала, напомню.
Отметим: коренной перелом истории случился именно при смене Античности на христианство. До и вне-христианские общества есть общества господ и рабов, обожествления Космоса, Космоса господства, их «Бог» — Большой Другой, Князь мира сего. Христианство вводит против Космоса идею Личности, отмену господства. Личность это «я» как отрицание всего, Бог как не-мир, личность это не-природа, личность есть акт отрицания мировой данности, космоса (концепция личности была разработана в эпоху Вселенских Соборов при формулировании догматов о триединстве Бога и Богочеловечестве Христа). Феодализм, капитализм и социализм суть три стадии разворачивания этих идей.
Тут важно не впадать в распространенную ошибку отождествления Средневековья и христианства, мол, Средневековье это что-то вроде идеального христианства, образца, максимума, полноты христианства. Средневековье — это христианство при феодальном строе, христианство на одной из исторических стадий, не более того. Всегда надо помнить, что основоположения христианства (Новый Завет, догматика, аскетика) родились не при феодальном строе, а в коммунистических общинах первохристиан и монахов, в условиях отмены частной собственности и всего с этим связанного. Собственный базис христианства — коммунизм. Тут вспоминаются слова Михаила Лившица из «Ветра истории» (посвященные «революционной трагедии» Мюнцера согласно Энгельсу): «Требования эти [коммунистические требования Мюнцера — между прочим, христианского коммуниста] истинны с всемирно-исторической точки зрения, но ложны без длинного ряда опосредовании, ложны в экономической и социальной рамке времени». Мюнцер с его христианским коммунизмом был, говорит Энгельс, прав со всемирно-исторической точки зрения, то есть прав в принципе, истина истории в целом была за ним, но он не был прав в определенном историческом контексте. Святой — герой революционной трагедии, он живет «коммунистически» в некоммунистическим обществе, живет как в Царстве на грешной земле. Отсюда мученичество, исповедничество, страстотерпие — эффекты этого противоречия. Но борьба Мюнцера не была бессмысленна, продолжает излагать мысль Энгельса Лившиц: трагедия несовместимости всемирно-исторической истины коммунизма и данной не созревшей до коммунизма эпохи сдвигает эпоху вперед к коммунизму. Так и с первохристианским и монашеским коммунизмом: его нельзя было распространить на все общество сразу (как мечтал и призывал, например, Иоанн Златоуст), но этот коммунизм задал образец, который сдвинул историю и запустил современность (феодализм — капитализм —
Смежная тема: политическая теология по Карлу Шмитту. Он утверждал, что политическая модель есть секуляризация той или иной теологии, в частности монархия есть секуляризация христианской теологии (монотеизма). Петерсон ему возражал (обо всем этом можно почитать в «Царстве и Славе» Агамбена), утверждая, что политическая теология монархии рождается в античности (Аристотель), иудаизме (Филон), арианстве (Евсевий) и уничтожается тринитарным догматом. Теология монархии основывается скорее на Аристотеле, ее нельзя вывести из Евангелия. А мы в свой черед спросим: какова может быть политическая теология Триличного и Распятого Бога? (Бог Аристотеля, Филона, Евсевия — не триличен, и не был воплощен и распят; о том, что Античность не знала подлинного атеизма, много писал Лосев в «Истории античной эстетики»: «Первоединое» и пр. не имеет ни имени, ни биографии; подлинный монотеизм вводит только Библия, которая, как мы знаем, считала монархию антибожественной.) Если монархия — секуляризация нехристианских теологий, то, следовательно, секуляризация христианской теологии воплощена в других политических моделях христианских обществ (то есть как минимум в демократии, как максимум в социализме: Бог, ставший человеком, не подразумевает власти вообще, Он «равен» с людьми, Триличный Бог подразумевает некую социальность: по Федорову: «Троица — вот наша социальная программа»). К той же теме: по Шмитту, секуляризация такой теологемы как чудо есть чрезвычайное положение, а в связи с вышесказанным мы скажем — нет, не ЧП, а революция.
IV.
Но вернемся к нашей основной теме. Каждой из стадий разворачивания христианской идеи должен соответствовать свой тип семьи (ибо, как мы видели, экономический базис определяет каждый момент человеческой жизни с одной стороны, а идея определяет каждый момент социального тела с другой), тем паче учитывая сказанное выше: семья как ячейка общества, первичный социум, секс как средоточие человеческого. История движется по линии разрушения Рода: сначала родовой общины, затем патриархальной семьи с ее многими поколениями родственников, домашними рабами и властью pater familias (с его, например, в Риме юридически закрепленной властью убить сына). В развитой цивилизации семья — моногамный брак, в сущности обрезок от старого большого рода. Большая потеря для семейных ценностей, большой выигрыш для личности. Мы помним библейский идеал брака: «и сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть» — то есть христианам вменяется оставить род и жить моногамно, вменяется современная нуклеарная семья, существующая ныне только на Западе. Идеал личности тут во-первых, негативный: свобода от рода, во-вторых, позитивный: союз вот этих двух личностей. Библеист Андрей Десницкий утверждает, что строгость брачного союза у христиан сыграла важнейшую роль в утверждении прав и свобод человека.
Но, как мы видели, идеал реализуется не сразу, а историко-диалектически. На второй стадии разворачивания христианской истины — при капитализме — происходит утверждение идеала абсолютизации человеческой личности. Что сопровождается фактическим развалом семьи (легализация абортов, разводов, сексуальная революция и т. п.). Точнее: на первом этапе умирает род и утверждается идеал нуклеарной семьи, на втором — разлагается и она. Манифест Коммунистической Партии передает это так:
«Буржуазия сорвала с семейных отношений их трогательно-сентиментальный покров и свела их к чисто денежным отношениям.
Буржуазные разглагольствования о семье и воспитании, о нежных отношениях между родителями и детьми внушают тем более отвращения, чем более разрушаются все семейные связи в среде пролетариата благодаря развитию крупной промышленности, чем более дети превращаются в простые предметы торговли и рабочие инструменты.
Но вы, коммунисты, хотите ввести общность жен, – кричит нам хором вся буржуазия.
Буржуа смотрит на свою жену как на простое орудие производства. Он слышит, что орудия производства предполагается предоставить в общее пользование, и, конечно, не может отрешиться от мысли, что и женщин постигнет та же участь.
Он даже и не подозревает, что речь идет как раз об устранении такого положения женщины, когда она является простым орудием производства.
Впрочем, нет ничего смешнее высокоморального ужаса наших буржуа по поводу мнимой официальной общности жен у коммунистов. Коммунистам нет надобности вводить общность жен, она существовала почти всегда.
Наши буржуа, не довольствуясь тем, что в их распоряжении находятся жены и дочери их рабочих, не говоря уже об официальной проституции, видят особое наслаждение в том, чтобы соблазнять жен друг у друга.
Буржуазный брак является в действительности общностью жен. Коммунистам можно было бы сделать упрек разве лишь в том, будто они хотят ввести вместо лицемерно-прикрытой общности жен официальную, открытую. Но ведь само собой разумеется, что с уничтожением нынешних производственных отношений исчезнет и вытекающая из них общность жен, т. е. официальная и неофициальная проституция.
Уничтожение семьи! Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов.
На чем основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит свое дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции.
Буржуазная семья естественно отпадает вместе с отпадением этого ее дополнения, и обе вместе исчезнут с исчезновением капитала».
Капитализм разрушает семью: проституция и бессемейственность. Защитники «семейных ценностей» должны быть антикапиталистами. «Общность жен» — реалия капитализма, ибо в нем женщина — товар. А ситуация в целом выглядит так:
«Буржуазия не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников».
Заметим: раз при ликвидации капитализма исчезнет всеобщая проституция буржуазной семьи, то ведь и сродные ей феномены тоже: священный трепет религиозного экстаза, рыцарский энтузиазм и прочее вернутся, но на новых основаниях. На первой стадии разворачивания христианской идеи — при феодализме — утверждается формальный идеал моногамии, супружеской верности. На второй стадии — при капитализме — выполняются негативные задачи: личность освобождается, но распадается семья («буржуазия сыграла в истории чрезвычайно революционную роль»). Позитивное наполнение придет вместе с социализмом. Если докапиталистическая семья была тезой, то ее буржуазное отрицание — антитеза, а путем отрицания отрицания получаем социалистический синтез свободной семьи (семья, но не как принуждение, а свободная — как и от утверждающей ее общины, так и от разрушающего ее капитала). Семья станет тем, чем в своей идее она была всегда, но социальные условия не давали ей быть в реальности: союзом любви, а не социальным предприятием. Люди будут жить вместе, потому что любят друг друга, а не по каким-то другим причинам, как всю предыдущую историю. Как Адам и Ева до грехопадения. Так будут преодолеваться последствия первородного греха, включая «влечение жены к мужу и боль родов». Троцкий, «Что такое СССР?»:
«Самая смелая революция, как и «всемогущий» британский парламент, не может превратить женщину в мужчину или, лучше сказать, не может разделить между ними поровну ношу беременности, родов, кормления и воспитания детей. Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый «семейный очаг», т. е. то архаическое, затхлое и косное учреждение, в котором женщина трудящихся классов отбывает каторжные работы с детских лет и до смерти. Место семьи, как замкнуто мелкого предприятия, должна была, по замыслу, занять законченная система общественного ухода и обслуживания: родильные дома, ясли, детские сады, школы, общественные столовые, общественные прачечные, амбулатории, больницы, санатории, спортивные организации, кино, театры и проч. Полное поглощение хозяйственных функций семьи учреждениями социалистического общества, связывающего солидарностью и взаимной заботой все поколения, должно было принести женщине, и тем самым – любящей чете, действительное освобождение от тысячелетних оков. Доколе эта задача задач не разрешена, 40 миллионов советских семей остаются, в подавляющем большинстве своем, гнездами средневековья, женской кабалы и истерии, повседневных детских унижений, женских и детских суеверий. Никакие иллюзии на этот счет недопустимы».
Женщина, любящая чета будут освобождены, первородный грех в этом своем моменте будет преодолен. Не скажут ли грядущие жители коммунизма: «всё у нас общее, кроме жён»? Интересно, что несмотря на самые разные типы семьи, разные механизмы заключения брака и пр. всегда все же был идеал любви одного мужчины к одной женщине. Скажем у библейского Иакова было четыре женщины, но любил он Рахиль. Любовная поэзия всех времен и народов всегда восславляля двоих несмотря на разные типы брака. Таким образом одна из целей истории заключается в совпадении идеи любви и брака. Такое совпадение вменяется людям Евангелием и возможно только в обществе, где семья не является социальным институтом: при социализме.
Казалось бы, на этом можно закончить: идеал Рода, как и пути его исторической реализации нам стали ясны. Все современные мутации сексуальности можно списать на продолжающее капиталистическое разложение семьи — и, без сомнения, во многом это так и есть. Но, боюсь, не все так просто, ведь христианский идеал сексуальности не сводится к нуклеарной семье. Он много сложнее и страннее. И то что мы называем современными мутациями сексуальности имеет корни в христианской древности, в древнехристианском аскетизме. А главное: что там с фаллократией? — об этом в следующем выпуске нашего цикла, где мы уже непосредственно займемся мутациями сексуальности в современности и их христианским генезисом.
Важнейшие тексты Лосева о марксизме:
— «История эстетических учений». Здесь дано ядро учения Лосева о марксизме, система христианского марксизма.
— «Некоторые элементарные размышления к вопросу о логических основах исчисления бесконечно-малых» — несмотря на пугающее название, речь здесь идет о марксизме. Здесь Лосев добавляет несколько интересных подробностей к своему христианскому марксизму. Читать эти два текста надо вместе.
— «История античной эстетики» — главное произведение второго периода творчества Лосева. Здесь он с помощью своего марксизма рассматривает историю античной культуры. Особенно важны для нас: «Социально-историческая основа античной эстетики», вступительный текст к первому тому, где дается методология всего исследования; первая книга последнего тома — «Итоги тысячелетнего развития», где Лосев прослеживает переход античной культуры с ее интуиции тела к средневековой (христианской) культуре с ее интуицией личности.
— «Из разговоров на Беломорстрое», «Встреча»: два удивительных текста. Оба — художественно-философские, подражания «Диалогам» Платона или «Разговорам» Соловьева («Встреча» имеет даже любовную интригу). Оба написаны узником Беломорканала, на Беломорканале, про узников Беломорканала: согласитесь, лучшего места для размышления о социализме трудно найти. В первом тексте обсуждается техника, во втором — музыка, но на самом деле подлинная тема обоих текстов — советская власть, социализм. Тексты ироничны, местами — гротескны; это надо иметь в виду при чтении.
«История социализма. Предтечи новейшего социализма» — книга Карла Каутского, выдающегося марксиста и деятеля немецкой и мировой социал-демократии. Фактически — история христианского социализма: первохристианский коммунизм, монастырский коммунизм, социалистические идеи Святых Отцов, многочисленные христиано-социалистические движения Средних веков вплоть до Томаса Мора, Крестьянской войны в Германии, Английской Революции.
«Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления» — книга выдающегося современного философа Джорджо Агамбена, где показано, как в богословии Церкви были сформулированы те концепты, что управляют политикой и экономикой современного мира. Писания Отцов как источник современности.
